поёт электричка на шпале
висит объявленье учёт
и спальный район затихает
и новый закат настаёт
сиреневый вечер пахучий
в машине ничейной охрип
и вот в паутину созвучий
попался навязчивый скрип
со мной папироса и банка
и мессидж её неглубок
с названием простеньким алко
«содержит гранатовый сок»
Рисуя блики от ножа, стило изгрызжи вензелями,
Влиянья муз не избежать ни королю, ни обезьяне;
Провозглашается виват над двоеточием убитым,
И вот — готов лауреат, увенчан лаврами и миртом.
Поэзии фигурный лёд никто давно уже не ищет:
Едва с небес лишь упадёт, как сразу брякнется об днище.
Она неузнанной ушла, как ваше счастье и свобода,
И дистрофичные крыла не добавляют слову хода;
Селёдкой красною висит, острей становится и метче,
Даруют сень своих эгид ей крючкотвор и трафаретчик.
А если вдруг не сберегли, итог не будет непотребен:
Лишь оторвётся от земли, тотчас окажется на небе.
— Твой клинок давно не покидает ножен,
Кажется, что в прошлое возврат возможен,
Но дрожит рука, и не осилить сторно,
Всех твоих цветов лишь — голубой да чёрный.
Молнии сверкали в отблесках пожара,
А тебя лишь мысль одна вооружала:
Точка приложения твоих усилий
Там, где два плюща один забор обвили.
На лице суровый отпечаток ветра,
Ведомо про душу, что она инертна;
После стольких лет забудет и остынет,
Не нужна, конечно, ей твоя святыня.
— Только эхо образа услышат в гимне,
То, что было голос — стало просто имя,
Но печать спокойствия я не нарушу,
А клинок карает, не просясь наружу.
Золотая бабочка в дымке голубой
Схвачена загадочно тонкой бечевой,
В корпусе эмалевом сердце бьётся вон,
Пахнет разнотравием, слышится тромбон.
Неспроста туманится ветер штормовой:
Будут для сохранности протыкать иглой,
Вот тебе, строптивица, лягушачья сыть! -
Бабочке не вырваться, чудесам не быть.
От поимки слабая — не сдержать слова,
На цепи метафоры держится едва,
В полинявшем плащике, разрывая сеть,
Бабочка блестящая силится взлететь.
Не сдержать синтетике эту красоту,
Доводы патетики в косу заплету,
Обведи и вырежи фантик от суфле:
Золотые крылышки в синеватой мгле.
Ампутация
итерация1
я вижу связь распавшихся времён
в тенях оживших росписи наскальной
покуда мозг ещё не разделён
и даже не отлили этот скальпель
до той поры я буду одинок
лишь колыбель и пара брызгов алым
и синапсов сверкающий поток
передаёт внезапные сигналы
итерация2
Покуда мозг ещё не разделён,
и даже не отлили этот скальпель,
я вижу связь распавшихся времён
в тенях оживших росписи наскальной,
и синапсов сверкающий поток
передаёт внезапные сигналы...
До той поры я буду одинок -
лишь колыбель и пара брызгов алым.
Рождённый спящим
По воле рока и меча,
Средь мудрых книг и пышных тканей,
Я в мир, где принято кричать,
Пришёл с закрытыми глазами.
Сопел, как соль лизнувший лось,
Не видя отблески и копоть,
И повитухе не пришлось
Меня рукой по заду шлёпать.
И я как все не заревел
От в жизни первого удара –
Так при рожденье мне предел
Иная положила чара.
Ей подчинён, я вязь судьбы
Скрепил своим особым знаком,
Довольны всем мои рабы
И жребий мой любому лаком.
Лишь перед смертью я постиг,
Чего не говорили в школе:
Мной был упущен важный миг,
Когда привыкнуть надо к боли.
Астрономия
Глаза затянет поволока,
Боль вызывающе-ярка;
В пустой аптечке нету прока,
Но виден крест издалека.
Ты всё использовал, что было:
Бинты, зелёнку, странный шприц,
Всеразрушающая сила
Едва задев, склонила ниц.
Летишь свободно – морок, что ли,
Туда, к объявленной ничьей,
Где нет ни холода, ни боли,
Ни пули в порванном плече.
Лишь тем, кто звёзды ищет в линзах,
Явился ты открыт и цел,
Они кричат: «Смотрите! Призрак!» -
И изменяются в лице.
Астрономия-2
Ускоряется небо и тихо ложится на
Клейкую мягкость рисового полотна,
И остаётся – нелепым, размякшим, серым,
Вот его нами рассчитанная длина,
Вот та звезда, что когда-то была больна,
Вот её поразившая филлоксера:
Листья деревьев на миг перестав молоть,
Тихо светил подъедает тугую плоть.
Поднимается небо, планета уходит под
Плоскость его, и на место своё встаёт,
С громких щелчком все орбиты приходят в норму.
Снова настанут сумерки и восход,
Снова забот здесь будет невпроворот,
Снова… Но будет что-то и по-иному:
Гулу её на колени упав внемли:
Звёздная муха, подарочек от Земли.
Два романа
Озабочен набивкой кармана,
Жизнь познавший со многих сторон,
Два романа прочёл, два романа
Я – «Улисс» и «Виконт Бражелон».
Эти книги мне многое дали,
Ведь писались не час – на века.
Есть в «Улиссе» текстяцкие дали,
Есть в «Виконте» интриги и Карл.
Сам писать, хоть и песни, умею,
Но в плену очарованных строк:
Не забуду я месячных Мэри
И Атоса блестящий клинок.
Поджидая обещанной воли
Знаю: будет судьбины полёт,
И в сопливозелёное море
Кардинал Мазарини падёт.
Роковой неправильный сонет
Судьбу свою не каждый ценит, а я своей не крикну «Стой!»,
Есть рок, который правит всеми, а есть – который лично мной.
Универсальный, он всевластен, блюдёт нейтралитет, и шал,
Он тот, что не даёт нам счастья, чтоб не погибла в нём душа.
А мой – в пути поистрепался, оставил где-то полноги
(и в ходе польки или вальса он говорит «Превозмоги!»),
Боится крови и микробов, пожарных, пчёл, секретарей,
И пьёт по-чёрному – ну, чтобы я стал в безволии добрей.
При этом – бабник и проныра, растратчик, плут и сценарист,
И всё, что между нами было, не помнит (говорит, что чист).
При каждом считанном визите скрывает что-то он, темня,
И в гордости своей не видит, что ссорит с близкими меня.
Да даже вальс там или полька – с апломбом раздувает грудь…
Он счастья дал мне ровно столько, чтоб с головой не утонуть.
Под куполом
Расчерчены все площади по зонам,
А планы так подробны - не прочесть! -
Два воинства под куполом зелёным
Готовятся к сражению за честь.
Там, под стеклом, опять бушуют страсти,
И ход времён привычно источён…
Хозяйка сверху их привычно дразнит
Фонарика оранжевым лучом.
Ей хорошо известен этот принцип,
Конфликт необходим им позарез,
Одни дерутся за Императрицу,
Другие - за Владычицу Небес.
И думают - воздастся им по вере,
А девочка бодра и весела,
Внимая стону раненых империй
Под крышкой изумрудного стекла.
Голос
Твой голос был когда-то звонким,
Теперь остался лишь на плёнке,
Через года и треск помех
Ловлю слова и этот смех.
У нас есть двадцать три минуты
До наступленья новой смуты -
Гладь слова станет шерстяной
И ты сольёшься с тишиной,
Вдруг станет голос мой заметен
На той же старенькой кассете,
И ты услышишь, милый плут,
Мои четырнадцать минут.
Я гуляя в лесу вдруг подумал о бренности жизни,
А вокруг всё летали стрекозы и ползали слизни.
И подумалось мне: что за жизнь мне отмерил мой рок,
Чтобы всё, что возложено Партией, выполнить в срок?
Я кукушкам не верю, нет веры приметам солдату,
Но спланировать жизнь – я уже объяснил, было надо.
И решил, что считать кукованье – поповство пустое,
Я вот дятла по-свойски спросить – это дело иное.
Я к дуплу подхожу – клюв оттуда торчит. Это дятел.
Настучал червячков и в дупло по-хозяйски упрятал.
И спросил я его: «Ты ответь, ничего не скрывая,
Сколько лет мне осталось, пока не дойду я до края?»
Ничего не ответил он мне, только клювом в деревья стучится.
Да и что ты мне можешь сказать, о несчастная глупая птица?
1957
Иной признанья ищет в толще
Породы слов — старатель-ас,
А нужно быть всего лишь проще,
Понятней для народных масс,
Покуда песня не допета,
Быть ясным даже утюгу! —
Однако сам своим советом
Я как всегда пренебрегу.
Я нахожусь на пике формы,
Не раз побитый, да живой,
И ворон чёрный, ворон вздорный
Пускай не вьётся надо мной;
И первое моё лицо
Опять протянется столбцом.
Знаешь, что бы ни случилось,
Я одно тебе скажу:
Мир читается как милость
По чудному чертежу.
Отблеск он сиянья Бога,
Но сумбурна та заря:
Прочности его немного,
Откровенно говоря.
Из-за этого младенцы
Все кричат, на свет явясь:
Им от этого не деться,
Есть особенная связь
Между отблеском и тенью,
Между памятью и сном…
Мир лежит, забытый всеми,
Как упавший лист осенний,
Как затянутость в катрене,
Наш, нелепый, целиком.
Есть у тебя васильковые заросли
В гуще воспетых сатиром лугов,
В сердце морозов сорокоградусных
Видел я отблеск огня твоего,
Есть и силки для межзвёздного лова,
И для любого следа колея -
Но у тебя нет ничего такого,
Что я хотел для себя.
Есть у тебя невозможные скорости,
Универсальный всеобщий приказ,
Запахи тайны, таблетка от горести,
Увеличитель для пальцев и глаз,
Цельнолитая из камня подкова,
Десять столетий как свежий бисквит,
Но у тебя нет ничего такого,
Чтобы меня удивить.
Есть у тебя растроение личности,
Пули, летящие сквозь времена;
Щётки, способные, прошлое вычистив,
В будущем это отметить сполна;
Есть для отмены грядущего слово,
Есть и кинжал — лучше тысячи слов,
Но у тебя нет ничего такого,
К чему я был не готов.
Есть у тебя благородное общество
И утончённых немало девиц,
Всё, что мечту оседлавшему хочется,
Всё, чего алчет свалившийся ниц;
Что возвращается снова и снова
(в роли всё той же, но — чаще — иной),
Но у тебя нет ничего такого,
Чтобы сравниться со мной.
Есть у тебя ощущенье предвиденья,
Есть и коллекция прочих защит,
Шансы удачи тобою сосчитаны,
Счастье по сговору ярко шалит,
Есть и страховка от злого итога,
И отражение всяческих чар,
Но у тебя нет ничего такого,
Чтобы прервать мой удар.
Меняя годы, как меняют женщин
(а вещи эти — равных степеней),
Становишься стабильнее и резче,
Сильнее, зауряднее, умней;
Жалеть о чём-то нет желанья вовсе,
Ведь всё быстрей очередная осень.
А не меняя — старый второгодник! -
Ты застреваешь в мира веществе
Безудержней, а значит, благородней,
Опаснее, зависимей, живей;
Когда-нибудь вдруг встретишь незнакомца —
И память о непрожитом вернётся.
Я, чуя настоящую беду,
Сменил семнадцать — дальше не иду.
по тропинке дальней себе бреду
где сквозь камни режутся камыши
непростые девицы у вас в ходу
нет у них ни голоса ни души
это даже удобно ну в смысле тишь
и никто стакан не мешает взять
только ты так печально столбом стоишь
не пытаясь даже податься вспять
то есть ты послушай а как душа
у младенца есть а у мамы нет
вот теперь мне чудится в камышах
отраженье ваших чужих планет
не позвать его не умерить плач
не держать ответ за его грехи
если мальчик стало быть он горяч
если девочка значит глаза сухи
оттого мальчишки порой грустны
у девчонок ужасы велики
а у нас желающий тишины
лично обрезает им языки
Вопреки сценарию, замыслу, мелодике,
Тихому признанию: «Я сейчас умру»,
Колокольчик-лезвие режет звук на ломтики,
Слышим не симфонию — просто мишуру.
На такое в публике были не натасканы,
Одиночка каверзный с ними неучтив,
И осколки звонких нот падают на лацканы,
Им уже не воссоздать целостный мотив.
Колокольчик-лезвие, для чего стараешься?
Чем тебя обидели альты и басы?
Зря ты праздник превратил в час греха и хаоса,
Нет в тебе привычной нам ласки и красы.
Вся твоя мелодия — это просто пауза,
Там и слушать нечего—подтвердит любой...
Публика расходится, дирижёр стреляется,
Колокольчик-лезвие продолжает бой.
Сменились прорези замков,
Скрипит предательская сырость...
Я был ко встрече не готов,
Но всё затем переменилось.
И завершается визит —
Нежданный, безответный, жаркий;
Спешу тебя сопроводить
Напутственной своей ремаркой,
А сердце рвётся из груди,
Душа невысказанным плачет:
Ублюдок, мать твою, иди
Скорей сюда, говно собачье.
